В Европе набирает силу цивилизационный кризис
Каталония, Северная Италия, Австрия, Германия… Сегодня Европа буквально пестрит кризисами на почве идентичности. Эта потенциально разрушительная волна отчасти опирается на ослабление чувства общего процветания на континенте.
Atlantico (https://atlantico.fr): В Европе набирает силу напряженность на почве идентичности, последними примерами чему служат Каталония, север Италии, Австрия, Чехия и Германия. Такая риторика ставит под сомнение основополагающие идеи, на которых зиждется Европа с 1945 года. Считалось, что они должны смягчить националистическую напряженность и обеспечить сосуществование в условиях восстановления Европы с последующим строительством общей экономики. Сейчас же, как в наименее, так и наиболее благополучных регионах, все это больше не работает, а экономический рост ощутимо ниже, чем в период «славного тридцатилетия».
Богатые и бедные страны больше не верят в солидарность и все активнее стремятся сбросить «балласт». Можно ли говорить о существовании в Европе цивилизационного кризиса с опорой на ослабление чувства общего благополучия?
Кристоф Буйо: Рассуждения о цивилизационном кризисе в Европе все же кажутся мне излишне громким заявлением. О нем говорят по меньшей мере с конца Первой мировой войны, то есть уже почти век. Превосходство европейских стран в мире и мысль о том, что торговля, наука и нравственность должны отправиться в путь из Европы ради прогресса всего человечества, ставятся с тех пор под сомнение. Столетие спустя нельзя не признать, что XIX век, век Европы, остался в далеком прошлом. Нынешняя ситуация, скорее, характеризуется разнородностью движения европейских стран. В экономическом плане, на континенте существуют страны, которые уже давно вышли из начавшегося в 2007 году кризиса (Германия и Австрия) или даже по-настоящему вообще не погружались в него (Швеция), а также те, кто все еще не могут выбраться из него (Испания, Италия и Франция) или же, вероятно, вообще не сумеют этого сделать (Греция).
В Европейской комиссии недавно признали следующий факт: экономический кризис десяти последних лет стал периодом, когда европейцы находились в совершенно разных условиях, временем разделения, а не сближения стран. Эти годы сложились для шведов совершенно иначе, чем для болгар или греков. Все это, разумеется, не могло не отразиться на восприятии каждым своего будущего: все рассматривают свое положение через национальную призму и не хотят терять то, что, как они считают, было достигнуто лишь благодаря их усилиям. Раз Европейский союз не выглядит, как движущая сила экономического подъема последних лет, это играет на руку партиям, которые расхваливают национальные достижения или же призывают исключительно к национальным успехам. Даже Эммануэль Макрон, который добился избрания с упором на защиту европейской интеграции, не преминул в свое время упомянуть о возвращении превосходства Франции (знаменитая фраза о «нации стартапов» в ходе избирательной кампании). По факту, риторика о Европе, которая сильна сама по себе своей экономической стратегией или ценностями, находит отклик лишь у весьма ограниченной группы избирателей в каждой стране.
— В чем заключаются общие моменты всех этих вариантов ориентированной на идентичность логики? И в чем их отличия?
— Позиции партий, которые добиваются неких прав во имя региональной или национальной идентичности, действительно очень разнообразны. В основе неизменно лежит опыт прошлого (более или менее реальный с точки зрения истории): утверждается, что упомянутая территория раньше была свободна от внешнего контроля, или что ее жители могли самостоятельно решать свою судьбу. Этот контроль может быть как европейским (по мнению Партии независимости Соединенного Королевства, части британских консерваторов или «Альтернативы для Германии»), так и национальным (автономистские и сепаратистские партии в Каталонии и Шотландии).
С этого основания начинается протест против угнетающего центра (Брюсселя или государственных столиц вроде Лондона и Мадрида) во имя угнетенной периферии, к чему также следует добавить очень сильную дифференциацию на правых и левых. Так, например, Шотландская национальная партия относится к левым. Сформировавшая в 1991 году итальянская «Лига Севера» в свою очередь считается правым или даже ультраправым движением. В Каталонии за автономию или независимость в том или ином виде выступает широкий спектр политических сил, от умеренных правых до ультралевых, разумеется, за исключением франкистов, которые по определению против такого проекта. Наконец, сюда необходимо добавить, что у этих партий нет единого мнения насчет врага, с которым необходимо бороться. Так, правые кричат о мусульманском вторжении. АДГ одновременно против Брюсселя и мусульман. Каталонцы же, даже самые правые, не видят во всем этом проблемы: для них извечный враг находится в Мадриде и Севилье. Наконец, традиционный активист «Лиги Севера» в равной степени ненавидит Рим, южан и «мусульманских захватчиков». Иначе говоря, за видимым сходством скрываются очень сильные различия этих партий, которые говорят об угрозе для их территориальной идентичности. Как бы то ни было, следует отметить, что в исторической перспективе партии, которым удалось добиться независимости своей новой страны (как Хорватии в бывшей Югославии или Прибалтике в бывшем СССР) определенно занимают правые позиции, либеральные в экономике и консервативные во всем остальном.
— Нет ли парадокса в том, что эти динамичные и по большей части хорошо интегрированные в Европу регионы ослабляют ЕС, хотя он мог «вдохновить» их в некоторых случаях?
— В этом плане Европейский союз определенно пожинает то, что посеял. Будь то французская модель регионального планирования или же успех немецких земель, Европейский союз с 1970-х годов неизменно способствовал развитию регионального эшелона в больших государствах по экономическим причинам. Некоторые страны вроде Польши и Румынии были вынуждены при присоединении к ЕС сформировать такого рода институты, чтобы получить доступ к европейским средствам, хотя им самим это было не по душе. У таких региональных правительств (ЕС способствовал их формированию по соображениям территориального развития, а не ради развала государств, как утверждают некоторые националисты во Франции и Италии, отмечая баварский проект) может быть сильный уклон в сторону идентичности.
Благодаря европейским средствам они могут несколько обособиться от решений столиц и даже сформировать позитивную экономическую динамику, которую они списывают на собственные заслуги. Это явление хорошо просматривается в Шотландии и Каталонии: выступающие за автономию или независимость партии придерживались там скорее проевропейских позиций. Только вот они осознают, что Европейский союз — это альянс государств, и что им с их планами на независимость там вовсе не рады. По всей видимости, некоторые каталонцы начинают понимать, что их независимость невозможна в рамках нынешней европейской системы.
Кстати говоря, пока что сложно сказать, как они поведут себя после такого болезненного открытия.
В целом, ЕС способствовал территориальному сосредоточению наиболее продуктивных активистов в масштабе развитых стран, однако не подумал о том, что расширение полномочий ряда регионов может вернуть к жизни старые обиды. Такая ситуация обостряет и узаконивает существующие территориальные различия, как это хорошо видно в Италии, где северные и центральные регионы всегда проявляли себя в европейской игре лучше, чем южные.