Как экономика стала религией
Хотя в Великобритании есть государственная церковь, мало кто из нас сегодня уделяет ей должное внимание. Мы являемся адептами еще более могущественной религии, в соответствии с которой выстраиваем нашу жизнь, — экономики. Об этом стоит задуматься. Экономика предлагает всеобъемлющую доктрину с готовым моральным кодексом, который сулит своим приверженцам спасение уже в этом мире; предлагает идеологию — настолько убедительную, что верующие перестраивают в соответствии с ее требованиями целые общества. У нее есть свои гностики, мистики и маги, которые чудесным образом делают деньги буквально из воздуха, используя такие заклинания, как «производный финансовый инструмент» или «структурная инвестиционная компания». И подобно прежним религиям, которые она оттеснила на задний план, экономика имеет своих пророков, реформистов, моралистов и — самое главное — собственных первосвященников, которые отстаивают ее ортодоксальность перед лицом ереси.
Со временем приходившие друг другу на смену экономисты соскользнули в ту роль, которая ранее принадлежала церковникам: роль тех, кто указывает нам путь к обетованной земле материального изобилия и вечного довольства. Долгое время они, казалось, выполняли это обещание, и им сопутствовал успех, которым едва ли могут похвастаться многие из религий: наши доходы выросли в тысячи раз, как из рога изобилия, на нас посыпались новые изобретения, средства исправления и удовольствия.
Это был наш рай, и мы щедро вознаградили экономическое священство, даровав ему статус, богатство и власть формировать наши общества в соответствии с его видением. В конце 20-го века, в условиях экономического бума, при котором западные экономики достигли невиданного за всю историю человечества благосостояния, экономика, казалось, покорила земной шар. Когда едва ли не каждое государство на планете придерживалось одного и того же сценария свободного рынка, а студенты стекались в университеты, чтобы получить степень по экономике, казалось, что последняя достигла цели, которая ускользала от всех других религиозных доктрин в истории: обращения в свою веру всей планеты.
Однако стоит экономистам увериться в том, что они нашли святой Грааль бесконечного мира и процветания, существующему режиму приходит конец — такой урок преподносит нам история. В канун биржевого краха 1929 года американский экономист Ирвинг Фишер советовал людям покупать акции; в 1960-е годы приверженцы кейнсианства уверяли, что отныне рецессии больше не будет, поскольку они усовершенствовали инструменты контроля и регулирования спроса.
Экономический обвал 2008 года — не исключение. Пятью годами ранее, 4 января 2003 года, лауреат Нобелевской премии Роберт Лукас выступил с триумфальным президентским посланием Американской экономической ассоциации (AEA). Напомнив своим коллегам о том, что макроэкономика зародилась в период депрессии именно для того, чтобы попытаться не допустить повторения еще одной катастрофы такого рода. Он заявил, что он и его коллеги достигли собственного конца истории. «Макроэкономика в этом первоначальном смысле добилась успеха, — наставлял он свой конклав. — Решена ее центральная проблема — проблема профилактики депрессии».
Стоит нам убедиться в том, что экономическое священство окончательно разрушило старое проклятие, как оно возвращается, чтобы всех нас преследовать: падению неизменно предшествует самоуверенность. После рецессии 2008 года большинству из нас довелось пережить снижение собственного уровня жизни. Между тем священнослужители, казалось, вернулись к своему монастырскому затворничеству, споря о том, кто из них совершил ошибку. Неудивительно, что наша вера в «экспертов» рассеялась как дым.
Спесь, в которой и так мало хорошего, в экономике может быть особенно опасна, потому что ее исследователи не просто изучают законы природы — они помогают их создавать. Если правительство во главе со своим священством меняет структуру стимулирования общества, чтобы, к примеру, привести ее в соответствие с предположением о том, что люди в своих действиях руководствуются эгоизмом, тогда — подумать только! — люди начинают вести себя именно так. За это поведение их ждет награда, в противном случае — наказание. Если вам с малых лет внушают, что быть жадным — хорошо, велика вероятность того, что вы будете следовать этому правилу в собственной жизни.
Завышенная самооценка в экономике появилась не от моральной несостоятельности экономистов, но от их ложной убежденности в том, что они занимаются наукой. Экономика никогда не была и не может быть наукой, в своем функционировании она всегда больше напоминала церковь. Чтобы понять это, нужно просто взглянуть на ее историю.
Американская экономическая ассоциация, перед которой выступал с речью Роберт Лукас, была создана в 1885 году, как раз тогда, когда экономика начинала выделять себя как отдельную дисциплину. На первом собрании основатели ассоциации предложили программу, где заявлялось: «Конфликт труда и капитала вывел на передний план широкий круг социальных проблем, решение которых невозможно без совместных усилий церкви, государства и науки». До рыночного евангелизма последних десятилетий было еще далеко.
Но даже в то время подобная общественная деятельность не обходилась без противоречий. Один из основателей АЕА, Генри Картер Адамс, впоследствии выступил в Корнельском университете с обращением, в котором отстаивал свободу слова для радикалов и обвинял промышленников в разжигании ксенофобии с целью отвлечь рабочих от фактов ущемления их собственных интересов. Среди слушателей оказался не известный ему крупный нью-йоркский лесопромышленник и благотворитель Корнелла Генри Сейж. Как только лекция завершилась, Сейж ринулся в кабинет ректора и настоятельно потребовал: «Этот человек должен уйти; он подрывает основы нашего общества». Когда вслед за этим университетская карьера Адамса оказалась под угрозой, он согласился смягчить свои взгляды. Таким образом, в окончательный проект программы AEA не вошло указание на свободную конкурентную экономику как на «ненадежную в политическом плане и нездоровую — в моральном».
Так был установлен образец, сохранившийся по сей день. Мощные политические интересы — носителями которых исторически были не только богатые промышленники, но и электорат — способствовали формированию экономического канона, которому затем придало силу научное сообщество.
Как только принцип устанавливается как общепринятый, его соблюдение происходит во многом тем же образом, каким религиозная доктрина сохраняет свою целостность: путем подавления или просто уклонения от ересей. В книге «Чистота и опасность» антрополог Мэри Дуглас исследовала то, как работают табу, призванные помочь людям упорядочить, казалось бы, беспорядочный, хаотичный мир. Постулаты традиционной экономики функционируют во многом схожим образом. Роберт Лукас однажды одобрительно заметил, что к концу 20 века экономика настолько эффективно очистилась от кейнсианства, что «публика начинает перешептываться и хихикать» каждый раз, когда на семинаре звучит какая-либо из идей этого экономического учения. Такая реакция была призвана напомнить практикующим специалистам об экономических табу: легкий толчок локтем молодому академику, намек на то, что подобные штампы могут прийтись не по вкусу университетскому комитету по трудоустройству. Эта озабоченность порядком и согласованностью может быть не столько характеристикой самого метода, сколько свойством тех, кто его практикует. Исследование личностных качеств, характерных для студентов разных дисциплин, показало, что экономика, как и техника, в целом привлекает людей, которые отдают решительное предпочтение порядку и питают отвращение к двусмысленности.
Парадокс состоит в том, что в своей решимости сделать из себя науку, которая способна приходить к надежным и быстрым выводам, экономика была вынуждена время от времени отказываться от научного метода. Во-первых, она опирается на множество предпосылок о мире не таком, какой он есть, но таком, каким его хотели бы видеть экономисты. Подобно тому, как любая религиозная служба включает в себя провозглашение веры, членство в священстве экономики влечет за собой ряд базовых воззрений на человеческую природу. Среди прочего, большинство экономистов считают, что мы, люди, эгоистичны, рациональны, по сути индивидуалисты и предпочитаем большее количество денег меньшему. Эти догматы веры воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Еще в 1930-е годы выдающийся экономист Лайонел Роббинс дал своей профессии столь точное определение, что с тех пор его слова стали основополагающим правилом для миллионов экономистов. Главные предпосылки этой области знания исходили из «выводов, сделанных на основе простых предположений, отражающих самые элементарные факты общего опыта» и, будучи таковыми, «носили универсальный характер, подобно законам математики или механики, и не могли быть временно „отстранены"».
Выведение законов из предпосылок, которые считались вечными и не вызывали сомнений, есть проверенный временем метод. На протяжении нескольких тысяч лет монахи в средневековых монастырях составляли огромный корпус научных знаний, поступая именно так, используя метод, усовершенствованный Фомой Аквинским, известный как схоластика. Однако этот метод не в ходу у ученых, которые обычно требуют подвергать предположения эмпирическим испытаниям прежде, чем на их основе может быть построена теория.
Однако экономисты будут утверждать, что именно этим они и занимаются — от монахов их отличает именно то, что они все равно должны проверять свои гипотезы фактическим материалом. Ну да, правда это утверждение на самом деле не так просто, как могут считать многие рядовые экономисты. Физики решают свои споры, просматривая данные, по которым они в общем и целом сходятся. Между тем данные, используемые экономистами, в гораздо большей степени спорны. Когда, например, Роберт Лукас настаивал на том, что гипотеза эффективного рынка Юджина Фамы — в которой утверждается, что, поскольку свободный рынок подбирает всю имеющуюся информацию трейдерам, цены, которые он называет, никогда не могут быть ошибочными — считается истинной, несмотря на «волну критики», он делал это с такой же убедительностью, приводя подтверждающие доказательства, с какой его коллега экономист Роберт Шиллер эту гипотезу отвергал. Когда Шведскому национальному банку предстояло решить, кому присудить Нобелевскую премию 2013 года в области экономики, он разрывался между Шиллером, утверждавшим, что рынки часто ошибались в цене, и Фамой, который настаивал на том, что рынки всегда оказывались правы. В итоге решили пойти на компромисс и дали по медали каждому — отчасти соломоновская мудрость, которая вызвала бы взрыв смеха, если бы речь шла о научной премии. Очень часто в экономической теории вы верите тому, во что желаете верить — и, как при любом другом акте веры, ваш выбор будет скорее всего отражать сентиментальную предрасположенность, нежели научную оценку.
Нет никакой тайны в том, почему данные, используемые экономистами и другими адептами социальных наук, столь редко дают неопровержимые результаты: это данные о человеке. В отличие от людей, субатомные частицы не лукавят на опросах общественного мнения и не меняют своей точки зрения. Помня об этом различии, в своем президентском обращении к Американской экономической ассоциации почти полвека назад еще один нобелевский лауреат Василий Леонтьев предпочел взять довольно сдержанный тон. Он напомнил аудитории, что используемые экономистами данные сильно отличаются от данных, с которыми работают физики или биологи. В отношении последних он предупредил: «величина большинства параметров здесь практически постоянна», тогда как в экономике данные наблюдения постоянно меняются. Наборы данных должны регулярно обновляться, чтобы не утратить свою полезность. Некоторые данные просто никуда не годятся. Для сбора и анализа данных требуются государственные служащие с высокой квалификацией, располагающие большим количеством времени, чего экономически менее развитые страны часто не могут себе позволить. Так, например, в одном только 2010 году правительство Ганы — которое отличается довольно высоким качеством сбора данных в Африке — при подсчетах своего ВВП ошиблась на 60%. Тестирование гипотезы до и после пересмотра этих результатов приведет к совершенно разным результатам.
Леонтьев хотел, чтобы экономисты уделяли больше времени ознакомлению со своими данными, и меньше времени — математическому моделированию. Однако, как он с сожалением признал, тенденция уже шла в обратном направлении. Сегодня экономист, который отправляется на места, чтобы получить более глубокое представление о том, что показывают данные, является большой редкостью. Как только экономическая модель готова к тестированию, обработка информации в итоге проходит главным образом на компьютерах, подключенных к крупным базам данных. Это не тот метод, который полностью удовлетворит скептика. Ведь подобно тому, как в Библии можно найти цитату, которая будет оправдывать почти любое поведение, можно найти человеческие данные, которые подтвердят почти любую вашу идею о том, как функционирует мир.
Вот почему идеи в экономике могут входить в моду и выходить из нее. Прогресс науки, как правило, протекает линейно. По мере того, как новое исследование подтверждает или заменяет существующие теории, одно поколение подготавливает почву для следующего. Между тем экономике свойственно циклическое движение. Та или иная доктрина может доминировать, утратить свое значение, а потом вновь обрести популярность. Это объясняется тем, что экономисты подтверждают свои теории не совсем так, как это делают физики, просто учитывая объективные данные. Вместо этого, как и в случае с проповедниками, собирающими прихожан, экономическая школа возвышается за счет приверженцев — как среди политиков, так и среди широкой общественности.
Так, Милтон Фридман был одним из самых влиятельных экономистов конца 20-го века. Однако на протяжении многих десятилетий его имя мало кому было известно. Он вполне мог остаться второстепенным ученым, если бы такие политики, как Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, не купились на его веру в преимущества свободного рынка. Они продали эту идею общественности, были избраны, а затем переделали общество в соответствии с этой моделью. Экономист, получивший последователей, получает кафедру. Хотя ученые, напротив, могут обращаться к общественному мнению, чтобы ускорить свой карьерный рост или привлечь исследовательские фонды, за пределами псевдонауки они таким образом не получают поддержку для своих теорий.
Однако вы ошибаетесь, если думаете, что описание экономики как религии несет в себе лишь разоблачительный пафос. Нам нужна экономика. Она, может быть, и является силой грандиозного блага. Но только если мы не будем забывать о ее цели и всегда помнить, что она может, а чего — нет.
Как известно, ирландцы описывают свою условно католическую родину как ту, где на древнее язычество наведен христианский лоск. То же самое можно сказать и о нашей собственной приверженности сегодняшней неолиберальной ортодоксии, которая делает упор на индивидуальных свободах, ограничении власти правительства и свободном рынке. Несмотря на внешнее соблюдение хорошо укоренившейся доктрины мы не вполне превратились в тех экономических животных, какими задумывались. Подобно христианину, который ходит в церковь, но не всегда соблюдает заповеди, мы ведем себя в соответствии с экономической теорией лишь тогда, когда нас это устраивает. В противовес принципам ортодоксальных экономистов современные исследования показывают, что людям свойственно не одно лишь стремление к преумножению личной выгоды, что они все-таки продолжают быть в достаточной мере альтруистами и склонны проявлять бескорыстие. Также не ясно, всегда ли бесконечное накопление богатства делает нас счастливее. К тому же, когда мы принимаем важные решения, особенно если дело касается принципиальных вопросов, мы, по всей видимости, не пускаемся в рациональные расчеты «умножения пользы», которые ортодоксальные экономические модели считают данностью. Правда в том, что в нашей повседневной жизни мы не так уж идеально вписываемся в эту модель.
На протяжении десятилетий неолиберальные евангелисты, отвечая на подобного рода возражения, говорили, что нам всем надлежит приспособиться к этой модели, которая считалась непреложной — вспоминается выражение, которым Билл Клинтон охарактеризовал неолиберальную глобализацию, назвав ее «силой природы». И все же после финансового кризиса 2008 года и последующей рецессии в большинстве западных стран произошел поворот в сторону отрицания глобализации. В более широком плане наблюдалось масштабное неприятие «экспертов», особенно на выборах в США в 2016 году и в ходе референдума Брексит.
Всякому, кто принадлежит к классу «экспертов» и к священству экономики, показалась бы заманчивой идея назвать подобное поведение столкновением между верой и фактами, в котором факты обязательно должны победить в конце. По правде говоря, столкновение произошло между двумя соперничающими верованиями — по сути двумя разными нравоучительными историями. Так называемые эксперты настолько увлеклись собственным научным авторитетом, что сами не заметили того, что их собственная риторика о научном прогрессе была встроена в нравоучительный рассказ. У него был счастливый конец — счастливый для тех, кто его рассказывал, ведь в нем увековечивалась история их собственного относительно благоустроенного положения, бывшего наградой за жизнь в меритократическом обществе, которое осчастливливало людей за их навыки и гибкость. Эта риторика не оставляла места для проигравших, возмущение которых высмеивалось как отражение их хамского и ретроградного характера — то есть их главного порока. Лучшее, что могла предложить эта нравоучительная история всем остальным — это постепенная адаптация к порядку с окончательно сформировавшейся кастовой системой. Для слушателей, жаждущих счастливого финала, это был рассказ с печальной концовкой.
Однако неудача этого масштабного повествования не является для студентов экономических факультетов поводом для того, чтобы отказаться от нарратива вообще. Интерпретации останутся неотъемлемой частью гуманитарных наук по той простой причине, что люди не могут без них обойтись. Забавно, что так мало экономистов это понимают, потому что предпринимательская среда это явление уже давно это осознала. Как отмечают в своей недавней книге Phishing for Phools лауреаты Нобелевской премии Джордж Акерлоф и Роберт Шиллер, маркетологи используют их все время, сочиняя истории в надежде на то, что мы отождествим себя с их героями и убедимся в необходимости купить то, что они продают. Акерлоф и Шиллер утверждают, что идея о превосходном функционировании свободных рынков и идея о том, что вездесущее правительство является причиной столь многих проблем, составляют часть истории, которая на самом деле вводит людей в заблуждение, чтобы те корректировали свое поведение в соответствии с сюжетом. Таким образом, они считают, что рассказывание историй является для экономики «новой переменной», поскольку «ментальные рамки, лежащие в основе людских решений», формируются теми историями, которые люди сами себе рассказывают.
Пожалуй, экономисты делают все возможное, когда берутся за истории, которые мы им сами вручаем, и советуют нам, как мы можем способствовать их реализации. Такой агностицизм требует смирения, которого в последние годы не хватало экономической ортодоксии. Тем не менее экономистам не нужно отказываться от своих традиций, если они намерены преодолеть недостатки отвергнутого нарратива. Скорее им следует покопаться в собственной истории, чтобы найти метод, который позволяет избежать евангельской уверенности, свойственной ортодоксии.
В 1971 году в своем президентском обращении к Американской экономической ассоциации Василий Леонтьев предостерег от опасностей самодовольства. Он отметил, что, хотя экономика оказывается «на вершине интеллектуальной респектабельности… у некоторых из нас, наблюдавших за ее беспрецедентным развитием в последние три десятилетия, растет беспокойство о нынешнем состоянии нашей дисциплины».
Отметив, что чистая теория отдаляет экономику от повседневной жизни, он сказал, что проблема заключается в «ощутимой неадекватности научных средств» — то есть использования математических подходов для решения мирских проблем. Столько времени уходит на моделирование, что предположения, на которых основываются эти модели, делаются второстепенными. После того, как кризис раскрыл недостатки математического моделирования, которым излишне увлекались в эпоху бума высокорисковой ипотеки, мы осознаем пророческий характер тогдашних предостережений. «Однако, — сказал он, — полезность этого моделирования зависит именно от эмпирической обоснованности предположений».
Леонтьев считал, что департаменты экономического развития все чаще нанимают и продвигают молодых экономистов, которые хотят строить чистые модели с невысокой степенью эмпирической значимости. Даже проводя эмпирический анализ, по словам Леонтьева, экономисты редко интересовались смыслом или ценностью данных. Поэтому он призвал своих коллег изучать предположения и данные, проводя социальную, демографическую и антропологическую работу, и сказал, что экономике необходимо более тесно сотрудничать с другими дисциплинами.
Призыв Леонтьева к смирению около 40 лет назад является напоминанием о том, что те же самые религии, которые могут отстаивать человеческую свободу и достоинство, находясь в оппозиции, могут быть одержимы своей правотой и необходимостью очищать других от нечестивости, как только власть окажется в их руках. Когда церковь сохраняет дистанцию от власти и не питает чрезмерных иллюзий по поводу своих потенциальных достижений, она может побудить наш разум вообразить новые возможности и даже новые миры. Как только экономисты начнут применять такого рода скептический научный метод к человеческой сфере, в которой конечная реальность никогда не может быть до конца познана, они, вероятно, обнаружат, что в своих утверждениях отступают от догматизма.
Поэтому, как это ни парадоксально, по мере того как экономика обретает более подлинный научный характер, она становится в меньшей степени наукой. Признание этих ограничений позволит ей вновь приносить нам пользу.